«Я вспоминаю Гришу ещё задолго до “Преступления и наказания”, когда мы все вместе учились на Моховой и всё время встречались перед дверями института: кто-то бежал в Учебный театр, кто-то – из Учебного театра, кто-то – в кофейню, а кто-то – из рюмочной. Но единственный человек, который был там – у входа в институт – постоянно, это был Гриша. Он всё время там стоял, всё время что-то с кем-нибудь обсуждал: в дверях ЛГИТМиКа постоянно шли дискуссии и беседы на творческие темы, и Гриша всегда в них участвовал
<…> В годы учёбы он всё время был с нами рядом: я помню его на всех наших экзаменах, и вообще создавалось ощущение, что он учился у нас в мастерской, а не у себя. Постоянно приглашал наших ребят в свои показы: Димку Бульбу, например, занимал в курсовой работе по “Дому на набережной”. И вот со студенческих пор мы и начали с ним дружить. И никто из нас на тот момент даже не предполагал, что Гриша станет драматическим режиссёром! Ну, думали, Гриша и Гриша, такой забавный, смешной человек, с длинными волосами <…> Когда мы начали делать “Преступление и наказание”, это тоже поначалу было так несерьёзно: пришёл Гриша к нам в ТЮЗ, Андреев ему дал постановку… Ну, думали мы, какой там спектакль Гриша может поставить? Самое приятное было в том, что он нас всех, “кацманят”, собрал вместе. Собрал и принёс материал, а материал – крутейший, “Преступление и наказание”! Но всё равно с самого начала казалось, что это всё как-то несерьёзно: на репетициях была абсолютно домашняя атмосфера, мы сидели, кофеёк попивали, и не было абсолютно никакой ответственности. А потом вдруг все вместе начали сочинять, придумывать спектакль… Пока репетировали, долгое время было непонятно, что это вообще будет за спектакль – получится у нас или не получится, выйдет что-то или не выйдет? Латышев и Девотченко ходили мрачные, ворчали. Я не ворчала – всё-таки у меня там не такая большая роль, как у Лёши или у Ваньки… Но вот однажды на репетиции я села, посмотрела какую-то из совместных сцен Раскольникова и Порфирия Петровича – и была потрясена! Они-то сами не понимали, как всё выглядит со стороны, и я подошла к ним и говорю: “Ребята, да это же круто!” Они: “Да ладно?” А я: “Да я вам говорю, это круто!” И дальше всё как-то само собой пошло-поехало <…> У “Преступления и наказания” была очень насыщенная жизнь. Был у нас, например, ставший уже легендарным случай, когда Лёша Девотченко взял и не пришёл на спектакль. Решался вопрос о том, пускать зрителей в зал или нет, играть спектакль или отменять. В конце концов, решили играть. И решили, что Гриша будет Порфирием ходить. И Ванька Грише говорит: “Гриша, ты только молчи! Не произноси ни одного слова, просто ходи по сцене и время от времени говори: «Угу», «Угу»”. Ваня, конечно, гений! Каким-то неведомым образом им удалось отыграть весь спектакль, и Порфирий за весь спектакль не произнёс ни одного слова: весь текст за него говорил Раскольников. “Порфирий Петрович, Вы, должно быть, хотите меня спросить…” – и дальше Ваня проговаривал за Гришу все его монологи. А Гриша стоял и время от времени говорил: “Угу”, “Угу”. Как это возможно?! Я сейчас рассказываю, и мне самой не верится: у них же там три огромнейшие совместные сцены! Вот, кстати, что ещё круче: на этом самом спектакле был Эльмо Нюганен! Он пришёл за кулисы в полном восторге и начал, размахивая руками, кричать: “Это гениально! Я никогда не думал, что «Преступление и наказание» можно играть так, чтобы Порфирий не произносил ни единого слова!” Говорят, после этого он поставил у себя в Таллине “Преступление и наказание”… Не знаю уж, с молчащим Порфирием или нет <…> Наше “Преступление” было спектаклем в традициях “кацмановской” школы: не надо ничего играть, всё надо проживать... И все спектакли, которые Гриша ставит сейчас у себя в “Мастерской”, будь то “Идиот” или “Тихий Дон”, его ребята неизменно играют “о себе”. И именно поэтому это так свежо, здорово, интересно, а главное – живо».