Александра Мареева: Нет, я вообще не знала, кто это. Незадолго до поступления я пришла в Учебный театр «На Моховой» посмотреть спектакль «Три сестры», который играли тогдашние выпускники его курса. И весь спектакль какой-то мужчина, сидевший за мной, бесконечно и громко смеялся – причём на тех моментах, которые мне были совершенно не смешны. А в конце он вышел на поклоны, и оказалось, что это и есть Григорий Михайлович Козлов. Потом я пришла к нему на консультацию – помню, со мной в одной десятке были Максим Студеновский и две моих подруги, – зашла в аудиторию, а там сидели все наши будущие педагоги и ещё несколько выпускников. И это была настоящая свита Воланда: они сидели и хором хохотали! Когда я вышла и начала петь песню «Гляжу в озёра синие» – очень, как мне казалось, проникновенно, – они смеялись так сильно, что меня это даже немножко обидело. Я не понимала, почему они смеются, над чем! А оказалось, что эта песня в моём исполнении просто показалась им очень трогательной.
КД: Да, все рассказывают об этой радушной, почти семейной атмосфере, которая царила в студенческой мастерской у Козлова. Например, я знаю, что Мишу Касапова, который был вынужден уйти с первого курса из-за болезни, вы ни на минуту не переставали считать своим однокурсником. Скажи, пожалуйста, а за счёт чего, как тебе кажется, возникала эта атмосфера?
АМ: Наверное, за счёт правильно подобранной команды – людей определённого склада характера и определённого духа. Григорий Михайлович всегда подбирает людей «под себя», и, видимо, мы все в чём-то на него похожи. Он любит всех своих учеников, и все мы для него – дети. Думаю, эта любовь передавалась и всем нам, так что мы автоматически начинали любить друг друга. Я могу с уверенностью сказать, что люблю всех своих однокурсников. И я помню, что когда уходил Миша Касапов – это действительно была трагедия, трагедия для всех.
КД: А тогда вы уже мечтали о своём ни на что не похожем театре? Или Григорий Михайлович, наученный горьким опытом, говорил: «Нет, никакого театра не будет, мы вам просто даём образование и расходимся»?
АМ: Нет, разговоров о театре за пять лет обучения у нас вообще ни разу не возникало. На пятом курсе мы все понимали, что идём в никуда: с одной стороны, своего театра у нас не планировалось, с другой – мы не собирались пробоваться ни в какие другие театры. И совершенно неожиданно, в марте-месяце, вдруг возникла эта идея с театром. А дальше всё завертелось…
КД: Григорий Михайлович сразу стал ставить с вами «Идиота», прямо с первого курса? Он набирал вас с расчётом на этот материал?
АМ: Я так понимаю, что да. Это ведь была его мечта – поставить «Идиота», и с первого курса мы всё время делали что-то на тему романа, будь то показы, этюды на персонажей, этюды на «преджизнь»… Всё обучение было связано с «Идиотом». И, конечно, всем хотелось сыграть Мышкина, Рогожина и Настасью Филипповну, но у Григория Михайловича в голове заранее было своё распределение, и он плавно подводил нас к своим ролям. Я, например, никак не планировала играть Лизавету Прокофьевну Епанчину – а в результате это одна из любимых моих ролей.
КД: А как возникла идея ограничить действие спектакля первой частью романа? Это было обусловлено исключительно хронометражем, или для Григория Михайловича было принципиально важным сохранить в спектакле «светлое» настроение? Как у Фоменко в «Войне и мире», где всё намеренно заканчивается уходом Болконского на войну – и все ещё живы, и всё ещё возможно, и до настоящего мрака ещё далеко…
АМ: Честно говоря, когда мы начали работать над романом, мы делали этюды и по другим его частям. Но сам роман настолько прекрасен, и настолько важна каждая его сцена, что в какой-то момент всем стало ясно, что «вырезать» ничего нельзя. Нужно либо ставить весь роман целиком и делать спектакль часов на десять – что на тот момент было решительно невозможно, в Театральной академии нам бы такого не позволили, – либо ограничиться какой-то одной его частью. Потом была идея продолжить историю, но судьба сложилась так, что мы так и не довели эту работу до конца. Может быть, когда-нибудь это случится…
КД: А эти планы по продолжению «Идиота» были ещё в академии или уже в театре?
АМ: В академии. Я даже помню, что как-то раз на фестивале в Щукинском училище мы с Женей Шумейко, как режиссёры, делали некий зачин по всему роману и всерьёз планировали сделать второй спектакль. Потом, уже будучи театром, мы не раз возвращались к этой идее, но пока не сложилось: появилось много других интересных историй, которые нужно рассказать.
КД: Ох, как это было бы круто! Хотя у спектакля и так есть логический финал, и не возникает ощущения, что этой истории жизненно необходимо продолжение. Вы, кстати, не ориентировались в этом на фильм Пырьева?
АМ: Нет, хотя мы смотрели и экранизацию Пырьева, и экранизацию Бортко. Но вообще, работая над своими спектаклями, мы никогда не опирались на другие сочинения на эту же тему. Если и есть какие-то совпадения, то это всего лишь случайность.
КД: А кто предложил тебе Макарскую, когда на курсе возник «Старший сын»? Это были Максим с Арсением, которые эту историю начинали, или уже Григорий Михайлович?
АМ: Мне кажется, что это были Максим с Арсением, но Григорий Михайлович уверяет, что он сам изначально рассматривал меня на эту роль. Возможно, Максим с Арсением именно с его плавной подачи предложили мне попробовать Макарскую. Вообще «Старший сын» – это было настоящее чудо! Он возник как-то очень быстро, в любви и добре. На моей памяти нет другого спектакля, который родился бы так же быстро и стремительно.
КД: А сколько он рождался?
АМ: Мы его делали этапами. Летом 2009 года показали первую заявку в мастерской на Опочинина, Григорий Михайлович воодушевился, почитал вместе с нами пьесу, внёс какие-то корректировки… Но полноценная работа над спектаклем началась уже после того, как мы выпустили «Женитьбу Бальзаминова». То есть, на выпуск у нас было буквально десять дней, что-то около того…
КД: Да, я помню, что премьера «Женитьбы Бальзаминова» была приурочена к 8 марта, а «Старшего сына» вы в первый раз сыграли уже 18 марта.
АМ: Да, точно! Получается, что ровно за десять дней мы его и выпустили.
КД: Это Григорий Михайлович помогал придумывать образ Макарской – например, замечательную сцену с тремя гитарами и линию с влюблённым соседом? Или всё рождалось посредством этюдов?
АМ: Три гитары – это точно он придумал. Влюблённого соседа, кажется, тоже… Вообще всё в этом спектакле возникало с его подачи. Потому что, во-первых, он ни в чём нас не ограничивал: у нас была возможность попробовать всё по максимуму, а потом он приходил и убавлял градус, отсекал лишнее. Во-вторых, он нам ничего не запрещал: я могла попробовать персонаж настолько ярко, насколько хотела. Конечно, работа с Григорием Михайловичем – это всегда процесс «сотворчества» режиссёра и актёра. Он научил нас работать «в связке» с режиссёром, и по-другому я лично не умею.
КД: А в театре это «сотворчество» сохранилось? Есть ли какая-нибудь разница между постановкой студенческого спектакля – например, «Старшего сына» – и спектакля профессионального – например, «Дней Турбиных», где ты играешь Елену Тальберг?
АМ: Разница – в уровне профессионализма. Когда мы были студентами, мы, как правило, начинали работу с этюдов, в которых сами разрабатывали своих персонажей. А сейчас, так как мы уже владеем каким-то мастерством, мы можем себе позволить собраться за столом, долго и неторопливо обсуждать историю, думать о своих героях, учиться их любить – и только после этого выходить на площадку. По большому счёту, всё так же, как и в студенчестве – просто немного другой уровень мастерства.
КД: А есть ли какая-нибудь несыгранная роль, которую больше всего хотелось бы сделать с Григорием Михайловичем?
АМ: Конечно, таких ролей много. Я, например, очень хочу «Вишнёвый сад». Я считаю, что я могу это сделать – а он-то уж тем более может.
КД: Раневскую?
АМ: Да. Я очень хотела бы сыграть Раневскую, а Григорий Михайлович мог бы очень хорошо поставить эту пьесу. У нас бы с ним получился прекрасный тандем (смеётся).
КД: Я знаю, что любимый спектакль у самого Григория Михайловича – это «Вишнёвый сад», который он ставил в Красноярске в 1995 году.
АМ: Да, а у меня это – одна из любимейших пьес.
КД: Кем для тебя стал Григорий Михайлович за те пятнадцать лет, которые прошли со дня вашего знакомства?
АМ: Пятнадцать лет! Безусловно, он давно стал родным человеком. И, не появись он в моей жизни пятнадцать лет назад, артистки Мареевой в её нынешнем виде не было бы. Потому что я не умею работать без любви и без добра – сразу закрываюсь, – и именно он понял, как надо работать со мной, как надо меня раскрывать. В общем, не попади я к нему, зритель бы сейчас не наслаждался мной на сцене и в кино (смеётся).
